Когда он улыбается, то становится симпатичным. Все люди становятся красивее, когда спят или улыбаются.
И он тоже.
Он мажет маслом хлеб и говорит:
— С добрым утром!
Бодрый, сволочь. Мне б твои привычки…
я с трудом разлепляю второй глаз и сажусь за стол. Мой нос чувствует запах жареной колбасы и это будит лучше ведра холодной воды, вылитой за шиворот.
— А ты все спишь, — улыбается он, — Что только ночью делаешь, непонятно… А я уже столько дел переделал! И в больницу сходил, и в магазин успел, и поесть, блин, уже приготовил, а ты все дрыхнешь и дрыхнешь.
В его голосе звучит укор, а в глазах — искорки смеха.
...Я сосредоточено ем повидло. Ммм… персиковое, мое любимое.
Он вздыхает, говорит патетически-трагично:
— Ты хотя бы меня слушаешь?
Я киваю головой. Повидло почти кончилось.
Жаль, было очень вкусно.
— Вот так всегда, — саркастично говорит он,- нагло пользоваться всем тем, что есть в квартире без спроса? Пожалуйста! Жить сколько влезет, наплевав на мое мнение? Конечно!
Сказать «спасибо» или «с добрым утром»? Что вы, это не наш метод!
Я опять киваю головой и вычищаю из мисочки последние капли повидла.
Набиваю им себе обе щеки и вздыхаю.
Всё, больше нету…
— И ведь каждый раз, когда ты уходишь, и твой чертов гипноз рассеивается, я клянусь, что больше не пущу тебя на порог! А потом — хлобысь! и ты опять здесь, ешь яичницу с неумытым лицом.
Он недобро прищуривается:
— Мне интересно, ты вообще сегодня скажешь хоть что-нибудь? Или так и будешь сидеть все утро молча?
Я смотрю на него и, естественно, спрашиваю:
— А повидла что, точно больше нет?
Он сурово смотрит на меня, но не выдерживает и начинает смеяться. Я тоже улыбаюсь, и мы идем курить на балкон.
Беседа течет в плавном и удобном для нас русле, пока…
Пока он не говорит, улыбаясь:
— Ты знаешь, а ведь я опять видел ее.
Я выдыхаю дым резче, чем следует, и размазываю бедный бычок по пепельнице. Началось.
Её — это неку. Обычную неку, с ушами и хвостом, которая говорит: «Ня!», и всё такое прочее.
Он видит её примерно раз в неделю: покупающую молоко в магазине, кормящую лебедей на пруду, выгуливающую собаку.
Но вся проблема в том, что мы — не в аниме. Вокруг нас реальный мир.
И он не шутит, когда говорит, что видит её — а ведь это пугает.
Я спрашиваю, не кажется ли всё-таки ему, что она лишь плод его воображения.
Он раздраженно отвечает:
— Кто плод воображения? Ты, ёпт, плод моего воображения!
Я молчу. Часы бьют два. Мне пора уходить.
На пороге я задерживаюсь. В кармане лежит пачка хороших антидепрессантов, но не обидится ли он?
Он стоит, облокотясь об стенку:
— Ты что-то хотел сказать?
Я поворачиваюсь, и слова, которые я хотел произнести, внезапно все испаряются.
Я говорю:
— Повидла ещё купить не забудь, хорошо?
Он смеётся:
— Хорошо.
и закрывает дверь. Я спускаюсь по лестнице и ухожу в дождь.
Сегодня будет трудный день.
Сегодня был трудный день.
На часах — одиннадцать вечера. Обычно я прихожу в шесть, но сегодня было слишком много дел. Даже позвонить времени не было…
Я стучусь. Дверь заперта на ключ.
Странно, ведь он никуда сегодня вроде бы не собирался уходить…
Подхожу сразу к ванной комнате. Там горит свет, хотя не слышно ни звука.
Я стучу.
Потом еще раз, громче. И наконец, изо всех сил тарабаню в дверь, словно пытаясь её выломать.
Тишина.
Вдох-выдох. Я спокоен.
Нож. Кухня.
Бегу на кухню, достаю нож, подбегаю к двери и начинаю раскручивать ручку.
Один болтик. Второй. Третий.
Руки трясутся. Сжимаю зубы.
Четвертый.
Выталкиваю ручку. Всовываю в щель нож. Поддеваю щеколду, поднимаю и скидываю ее в сторону.
Дверь распахивается.
Все лучше, чем я ожидал.
Он лежит на полу, в луже собственной, уже остывшей крови и блевотины. Слава богу, в основном это второе. Пульс — в норме. Руке перерезаны неглубоко и уже подернуты корочкой.
Идиот, он даже не всегда попадал по венам. Наверняка резал со всего размаха, зажмурившись от ужаса. Вокруг валяются пачки снотворного — именно от него он и потерял сознание. Начал глотать воду, стало страшно, и в последний момент он все-таки успел перевалиться через борт ванной. Бровь рассечена, и синяк будет огромный, но этот болван будет жить.
Переворачиваю его на бок и всовываю два пальца в рот. Его тело трясется в рвотных позывах, однако ничего, кроме желчи, не выходит.
Зато он приходит в себя.
Смотрю на него и с чувством садистского наслаждения говорю:
— Ну и как, помогло?
Он садится на корточки и обхватывает себя руками. Поза одиночества, незащищенности, потери…
— Её ведь нет, — говорю я.
— Нет, — словно прошелестело в ответ.
— Ты сходишь с ума.
— Схожу.
Я обнимаю и прижимаю его к себе. Он рыдает от горя, ведь только что умерла его любимая нека.
Мне жаль его. У него никого нет. Совсем. И все, что ему осталось, это выдумать двух людей.
Ты жалок и слаб, ты инфантилен и замкнут. Но у тебя хорошее воображение.
И ты выдумываешь двух самых близких людей. Любимую и лучшего друга.
И если дружбу ты в своей жизни испытал, то любовь — вряд ли. А если ты никогда в реальности не испытал какого-то чувства, то вообразить его можно только на очень короткое время. А дальше она превращается в прах.
Он поднимает свое заплаканное лицо:
— Я не хочу в психушку.
Его начинает трясти. Я обнимаю его плечи и, бормоча успокаивающие слова, веду в спальню. Там он обтирается полотенцем и ложится под одеяло. Ему нужно хорошенько поспать. Но не сейчас.
Я оставляю его с телевизором наедине и иду ставить чайник. Быстро мою полу в ванной и спускаю розовую воду. Накрываю на стол с колесиками и качу его в спальню. Он уже ждёт меня, успокоившийся и укутанный в одеяло. Ему немного стыдно.
Мы пьём чай с лимоном и болтаем ни о чем, а за черным окном идет дождь.
— Что же теперь будет? — робко спрашивает он.
Я пожимаю плечами и улыбаюсь:
— Зима.
Иду к вешалке, достаю антидепрессанты и кладу их на стол.
— Пропей их две недели, а после того, как выпадет первый снег, тебе станет лучше.
Он вздыхает, совсем по-детски:
— Скорей бы…
Мы допиваем чай и ложимся. Он — на кровать, под тёплое толстое одеяло.
Я — на пол, на сложенный вдвое плед.
Он бормочет, уже сквозь сон:
— А ты правда никогда не уйдёшь?
— Куда же я от тебя, болезного, денусь? — отвечаю я.
Он улыбается, и в свете ночника его улыбка почти не видна.
Он закрывает глаза и вскоре начинает сладко посапывать.
И становится от этого немного симпатичнее, как многие, когда смеются или спят.
А он — особенно.
-
-
21.12.2009 в 10:15