Приходите поиграть

[irvitzer]

Опадающая ржавчина вывески. Скрипит дверь-вертушка. Пляшет потревоженная ветерком солнечная пыль, разлетаются последние, пожелтевшие за тридцать лет билеты — их уже никто не купит. Спят слоники и лошадки — карусель умерла вчера. Чудо, что автономный генератор протянул так долго. Погас вспышкой света служебный коридор. Стекло, привычное, прочное, незыблемое, как четыре угла и картонный пряничный домишко в искусственных кустах, скрипит и змеится трещиной. Ломается. Проваливается. Разбивается об исшарканную плитку.
Теперь можно упасть на колени. И, заглушая шум сервомоторов, которым отдается каждое твое движение, плакать, плакать, плакать.

...

— Приходите поиграть в волшебный лес!
Сладкий детский голосок срывает и топчет мертвую тишину набережной. Изжаренный воздух сонно колышется над остовами автомобилей в бурой накипи лишайника. Редкие, но упорные порывы ветра гонят песок и бетонное крошево по пересохшему руслу реки.
— Полный сказок и чудес!
Стонут раненым зверем трубы. Бронзовый памятник человеку в солдатской шинели стоит, заложив руки за спину, и смотрит в грязную чавкающую лужу у постамента. Он не хочет видеть город на другом берегу. Белое, как лист бумаги, небо. Редкое облако накрывает пушистой тенью крохотную пританцовывающую фигурку: девочку девяти лет.
Не останавливаться ни на секунду. Танцевать, чтобы развевалось пышное платье. Танцевать, потому что хочется ей самой, а не кому-нибудь другому. Не останавливаться. Ладошкой от сердца к невидимому партнёру: на землю просыпались хлебные крошки.
— Геееензееееель! Брат мой, где ты? — опустевший город её пугал.
Качает веткой обуглившийся тополь. Скрипит на петле стальная дверь — кроме части подъезда от разбомбленной многоэтажки ничего не осталось, и пролёт лестницы уходил в небо.
— Вернись, брат! — Топ-топ-топ. Шажок, поклон. Реверанс.
Девочка отмечала крошками пройденный путь, скорее по привычке, чем из желания вернутся. Возвращаться было некуда: стены павильона сложились за спиной как потревоженный карточный домик, смешно покореженная вывеска «Волшебный лес» запрыгала по поросшему хилой травой асфальту. Билетёр, придавленный глыбой, разбросал звенящие внутренности, на левой руке, откинутой дальше всего, ярко блестело клеймо: «Роботек-2. Мы делаем будущее. Заказ № 5589-а кассир. Сервисный центр: Мейн-стрит 15». Гретель запомнила адрес. Теперь она знала, куда увезли братика.
Вместе с братом исчезла жизнь. Он ушёл, казалось, недавно. Вначале было светло, хорошо и правильно. Было много смеха, были улыбки на детских лицах, была карусель, не смолкавшая, казалось, никогда. Был праздник, и была сказка, повторявшаяся каждый вечер, где брат и сестра вместе, и где добро побеждало, просто потому, что не могло иначе. Одна и та же сказка, в которой они жили, которую разыгрывали снова и снова. От детей их отделяло лишь стекло. А потом что-то сломалось в мире. Улыбки завяли, как сорванные цветы, и на лицах оставил метку слишком взрослый непонятный страх. Страх чего-то неминуемо опасного. Крытый парк хирел. Всё меньше становилось посетителей, всё чаще вместо музыки надрывалась сирена. Пустела карусель. Но все также жила сказка, каждый вечер. Хоть на них теперь смотрело не сотня, а десяток заинтересованных глаз. Брат стал заболевать. Движения его стали дерганными, произвольным и часто нарушавшими ход представления. И однажды пришли они. «Ре-монт-ники». Да, их вроде звали так. Они изъяснялись грубо, курили много, бубнили что-то про «сбой в сценарии», «нежелательную свободу поведения» и про то, что «так программы не пишут, даже для детского театра», гремели гаечными ключами и платами кодирования и ободряюще похлопывали по плечу осунувшегося директора.
— Не расстраивайтесь так. Процент отзыва очень велик. У нас весь ближайший центр этими моделями загружен. Когда разгребать будем — ума не приложу.
Они разобрали их маленькую сцену. А потом…

Гретель остановилась. На миленьком личике отразилась задумчивость.
А потом… Её заставили спать. Когда она проснулась — брата не было. Не было никого. Они забрали брата и Ведьму. И Отца. Всех, кто участвовал в спектакле. А её оставили. Да, это «Ре-монт-ники» забрали Гензеля. И она его вернёт. Она вернёт детский смех. Она починит сломавшийся мир.
Обрушившийся под тяжестью неразорвавшейся бомбы мост позвоночником диковинного животного выглядывает из сухого речного русла. Шажок — крошка, шажок — крошка. Гретель пропорхала мимо выцветшего от дождей рекламного щита. Надпись аршинными буквами призывала быть внимательным — враг повсюду. Обратная сторона жизнерадостно предлагала приобрести новинку — робота-ребенка с тремя предустановленными программами и широкими возможностями их модификации. Шелестели страницами опаленные книги, невесть кем разбросанные по тротуару.
— Приходите поиграааааать… — она нарочно растягивала слова зазывающей песенки — когда-то под неё вертелась карусель, так непривычно и так весело было говорить всё, что захочешь. От перспективы перехватило дыхание, Гретель рассмеялась сама себе и захлопала в ладоши. Как же здорово! Она была уверена, Гензель тоже умел говорить всё, что пожелает. Он пытался ей тогда рассказать, научить, но Гретель не поняла. Не умела понимать. А теперь она сможет. Теперь они все смогут. Они будут вместе. Вечно.
— Интересно, а где сейчас те дети? Наверное, они уехали. Потому что здесь стало плохо. Здесь стало плохо без моего брата! Без нашей сказки! Надо будет их обязательно позвать.
Шаг — крошка. Шаг — крошка. Потому что её так запрограммировали. Потому что она делала это тысячу раз. Да, теперь она поняла, что означает — «запрограммировали». Это когда делаешь что-то, что делать должен. Жаль, что нет зрителей. Без них терялся смысл.
— А они тоже были запрограммированы смотреть наш спектакль? — Гретель нравилось разговаривать с собой. Наверное, разговаривать с другими ещё интересней.
Центр обслуживания чёрным пятном расплывался в вечерней дымке. Тяжёлое, вцепившиеся в землю шестиугольное здание почти не пострадало: кое-где стены цвета мокрого асфальта были выедены коррозией, кое-где подпалены пламенем пожаров. Большой сытый паук, заснувший посреди сети воронок и ажурных узоров разбитых перекрытий. Высокие узкие окна невидяще вперились в город. Улица, изрытая как оспинами снарядами, вела вниз и Гретель резво побежала с горы, распевая все слова, которые помнила.
— Ааааабааааажур!!! Ааааабрикооос!!! — длинные и разбитые на звуки, они, казалось, обретали новый, только ей ведомый смысл, которым не хотелось делиться ни с кем.
Стальная дверь, сморщенная и смятая, была выдрана с петель: по длинному тёмному коридору гуляло эхо заикающихся механизмов. Еле уловимо вибрировали стены — выводил привычные обороты подземный реактор. Пыль, застоявшаяся и густая, нехотя поднималась от шагов, чтобы тут же осесть. Почему-то расхотелось петь. Каблучки застучали по лестнице, раздался удивленный радостный вскрик. Вздохнули поднимающиеся от простоя механизмы. Заскрипели суставы-сервомоторы. Спящий паук просыпался вместе с хлопками дверей и все нарастающим топотом ножек. Десять, двадцать, тридцать пар…

В тот день в тридцатилетнем непрерывном радиомолчании прорезалась новая волна. На экстренной федеральной частоте весь день напролет на весь континент пел, крепчая и набирая голоса, детский хор.
«Приходите поиграть в волшебный лес!»